Абдул-Хаким Султыгов 

НАЦИЯ В МАРКСИСТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ ¹ 

  Аннотация: В статье предпринята попытка систематизации и популяризации взглядов основопо-ложников марксизма на нацию как категорию политической экономии, анализируются основные этапы и противоречия марксистского дискурса нации в его современной интерпретации. 

     Ключевые слова: К. Маркс, Ф. Энгельс, нация, государство, капитализм. 

     Summary: In article attempt of systematization and popularization of views of founders of Marxism on the nation as category of political economy is made, basic periods and contradictions of a Marxist discourse of the nation in it’s modern interpretation are analyzed. 

      Key words: K. Marx, F. Engels, nation, state, capitalism.

Очевидно, что фундаментальным исследованием основоположников марксизма, посвященным проблематике нации, является работа Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884), написанная через год после кончины К. Маркса. Это период, когда марксистское учение уже сложилось как система, в основе которого – так называемое материалистическое понимание истории и диалектико-материалистическая политическая экономия рабочего класса. В этом плане подробное рассмотрение названной работы важно, с одной стороны, в том смысле, в котором она написана в соответствии с марксистским диалектико-материалистическим методом, достигшим своей классической формы в первом томе «Капитала» (1867). С другой стороны, здесь систематизированы взгляды основоположников марксизма, сформулированные в предшествующий период. Более того, обращение к данной работе, не утратившей своей актуальности и для современного дискурса нации, позволяет сделать экскурс в древнюю историю, проследить генезис – момент зарождения и эволюции нации как политико-экономического феномена.

   Из сказанного, разумеется, не следует, что наше исследование будет ограничено лишь названным произведением Энгельса. Речь идет, прежде всего, идет о таких работах основоположников марксизма, как «Манифест Коммунистической партии» и «Капитал» ². При этом мы не претендуем на полный охват заявленной проблематики, тогда как, например, такой ее важный аспект, как право наций на самоопределение, являющийся самостоятельной проблемой, нами не был включен в предмет исследования данной статьи.

От семьи до первого шага к образованию нации

По Энгельсу, исследование первобытной формы семьи на основании систем родства дало «истолкование основных черт общественного строя первобытной эпохи, до появления государства» ³ .

Здесь семья рассматривается как исходное социальное отношение, генетически развивающееся в род, фратрию (совокупность нескольких родов), племя (несколько фратрий), союз племен – народ и нацию-государство.

По Марксу, «семья содержит в зародыше не только рабство (servitus), но и крепостничество… Она содержит в миниатюре все те противоречия, которые позднее широко развиваются в обществе и в его государстве» ⁴ . Такой же методологический подход Маркс применяет и в своем главном произведении «Капитал», в котором товар рассматривается как исходное отношение буржуазного способа производства, генетически развивающееся в капитал – основное классовое отношение, определяющее его основной экономический закон.

Не останавливаясь на рассмотрении семьи и рода, перейдем к определению племени и народа. По Энгельсу, племя характеризуется следующими основными признаками: собственной территорией и именем, особым диалектом, правом вводить в должность и смещать избранных родами старейшин и военных вождей, общими религиозными представлениями и культовыми обрядами, наличием, заседающего публично, совета племени, состоящего из старейшин и военных вождей.

Далее. Основные черты союза племен как общества, еще не знающего государства и разделения на различные классы: родственность по крови на основе полного равенства и самостоятельности, общий язык как доказательство общего происхождения, наличие двух высших военных вождей (с равными полномочиями и властью) и верховного органа – союзного совета (состоящего из старейшин, избранных племенами и родами), обладающего правом введения в должность своих членов и принимающего решения единогласно, отсутствие должности главы исполнительной власти ⁵ . 

Тем самым, родственные племена, пишет Энгельс, «сплачивались в постоянные союзы, делая, таким образом, первый шаг к образованию наций» 6. Другими словами, речь идет о формировании в родовую эпоху устойчивых этнических общностей – народов и народностей, ставших первой предпосылкой к образованию народа-нации как классовой, политико-экономической категории.

Однако родовой строй всеобщей свободы, равенства и братства, не знавший разделения на классы и государственной организации, не пошел дальше союза племен, ставшего высшей точкой его развития.

Энгельс рассматривает процесс разложения родового строя на трех крупных примерах – греков, римлян и германцев.

Афинская нация и государство

«Возникновение государства у афинян, – пишет Энгельс, – является в высшей степени типичным примером образования государства вообще…» ⁷, поэтому остановимся на этом примере подробнее.

Греки в доисторическое время были организованы подобно другим соплеменным народам: род, фратрия, племя, союз племен. «В поэмах Гомера, – пишет Энгельс, – мы находим греческие племена уже объединенные в небольшие народности». Здесь «рабство военнопленных было уже признанным институтом».

Организация управления у греческих племен и мелких народностей: Народный совет – постоянный орган управления, созданный из старейшин родов, что «дало возможность для развития и усиления аристократического элемента»; Народное собрание, созываемое Советом, – верховная власть в последней инстанции; военачальник (старейшина рода), обладающий судейскими и жреческими полномочиями.

Энгельс показывает признаки разрушения греческого родового строя: «отцовское право с наследованием имущества детьми», образование «первых зародышей наследственной знати и царской власти», рабство военнопленных, «открывающее перспективу порабощения собственных соплеменников», появление товарного производства и частной собственности на землю ⁸. 

        Объективный процесс перемешивания между собой членов греческих родов, фратрий и племен привел к появлению категории соотечественников, становившихся чужими на новом месте жительства, а, следова-тельно, лишенных возможности принимать участие в управлении. Это противоречие, нарушавшее норма-льное функционирование органов родового строя, было разрешено централизацией управления, т.е. утратой племенами права на рассмотрение части дел.

В результате «вместо простого союза живущих по соседству племен произошло их слияние в единый народ», «возникло общее афинское народное право, возвышающееся над правовыми обычаями отдельных племен и родов»; афинский гражданин получил правовую защиту и на территории, где он был иноплеменником.

Таким образом, по Энгельсу, с одной стороны, допуск «в состав граждан и тех лиц, которые являлись иноплеменниками… и полностью находились… вне афинского родового устройства», стал первым шагом к его разрушению. С другой стороны, было введено разделение греческого народа на три класса: благородных – привилегированных, и непривилегированных – крестьян и ремесленников. Благородные получили исключительное право на замещение должностей, что ускорило процесс их формирования «вне своих родов в особый привилегированный класс», тогда как разделение труда между последними «стало отодвигать на второй план общественное значение прежнего деления на роды и племена».

Дальнейшее развитие промышленности и обмена, углубление разделения труда разделило греческий народ на устойчивые группы, которые «создали новые органы для защиты своих интересов», тогда как для охраны торговых судов и ведения войн молодому государству требовались военные силы. Для организации последних в каждом племени учреждаются территориальные округа, т.е. создается публичная власть. Это нововведение, пишет Энгельс, «впервые разделяло народ для общественных целей не по родственным группам, а по проживанию на одной территории».

В итоге утвердилась новая организация управления. «Решающее значение имела уже не принадлежность к родовым союзам, а исключительно место постоянного жительства; не народ подвергался делению, а территория; население в политическом отношении превращалось в простой придаток территории». Эта система соответствовала реальному положению, сложившемуся в результате внутренней и внешней миграции. «Множество афинских граждан не принадлежали ни к какому роду; это были пришельцы», получившие права гражданства, наряду с которыми непрерывно возрастало «число чужеземных пришельцев». Место старого родового племени заняло территориальное племя ⁹ – территориальное сообщество граждан, т.е. племя, созданное не по кровнородственному, а по территориально-гражданскому принципу.

Это была новая форма общности афинян, пока еще сохранявшая постепенно отмиравшие субэтнические различия, традиции, «моральное влияние, унаследованные взгляды и образ мышления старой родовой эпохи» ¹⁰ . Отсюда, пользуясь советским клише, можно было бы сделать вывод об образовании «новой общности людей» – афинский народ, без рода и племени, новой общности людей в социально-экономическом и политическом смысле, а не в смысле афинян, родства не помнящих.

«Старое общество, покоящееся на родовых объединениях, взрывается в результате столкновения новообразовавшихся общественных классов; его место заступает новое общество, организованное в государство, низшими звеньями которого являются… территориальные объединения…» ¹¹. Причем афинское государство – это тот случай, когда понятия «государствообразующий народ», «нация» и «демос» являются полными синонимами.

В соответствии с новой организацией управления территория афинского государства делилась на 100 самоуправляющихся общин-округов. Десять таких единиц составляли территориальное племя как самоуправляющееся политическое и военное объединение. Афинское же государство управлялось Советом, а в последней инстанции Народным собранием, состоявшим из 500 избранных представителей 10 племен.

В социально-экономической сфере были предприняты меры, направленные на ослабление противоречий между богатыми и обедневшими гражданами, т.е. между аристократией (благородными, привилегированными представителями родов и племен) и массой обедневших афинских граждан, не принадлежавших ни к какому роду. Собственность кредиторов, пишет Энгельс, была принесена в жертву интересам собственности должников. «Долги были попросту объявлены недействительными». Были запрещены долговые обязательства, по которым закладывалась личность заимщика, устанавливались максимальные размеры земельной собственности во владении одного лица ¹².

Причем, по мнению Энгельса, быстрый расцвет богатства, торговли и промышленности свидетельствует о степени, в которой сложившееся государство соответствовало новому общественному положению афинян. Более того, из своего анализа он делает парадоксальный вывод: «Классовый антагонизм, на котором покоились теперь общественные и политические учреждения, был уже не антагонизмом между знатью и простым народом, а антагонизмом между рабами и свободными, между находившимися под покровительством и полноправными гражданами».

По статистике, приводимой Энгельсом, на каждого взрослого афинского гражданина приходилось, по меньшей мере, 18 рабов и свыше двух находившихся под покровительством (свободных чужеземцев, не имевших прав афинских граждан).

Возникновение афинского государства Энгельс, как было сказано ранее, называет «в высшей степени типичным примером образования государства вообще, потому что оно, с одной стороны, происходит в чистом виде, без всякого вмешательства, внешнего или внутреннего…, с другой стороны, потому, что в данном случае весьма высоко развитая форма государства, демократическая республика, возникает непосредственно из родового общества…» ¹³.

Здесь положение о демократической республике появилось в рамках нового видения Энгельсом логики борьбы рабочего класса за политическую власть, связанного с введением 1866 г. всеобщего избирательного права и вызвавшими его изумление успехами социал-демократической партии Германии, поставившими прежние представления основоположников марксизма «вверх ногами» ¹⁴. Очевидно, что использование названного положения в анализе античной эпохи было призвано снять явное противоречие нового взгляда на роль всеобщего избирательного права духу и букве учения о классовой борьбе рабочего класса, сформулированного в «Манифесте…» и «Капитале».

Энгельс показывает, что возникновение афинского государства связано с появлением частной собственности, денег, ростовщичества, торгового судоходства, народного войска и флота, рабов и публичной власти, которая по отношению к гражданам «первоначально существовала только в качестве полиции». Причем он, по сути, констатирует потребность в государственном регулировании отношений между классами как историческую предпосылку возникновения института государства, «так как родовой строй не мог оказывать эксплуатируемому народу никакой помощи». Энгельс не употребляет  понятие «государственное регулирование», а говорит о помощи, оказанной государством эксплуатируемому народу «в виде организации управления», введенной афинским правителем (архонтом), реформатором и законодателем Солоном в форме «открытого нарушения прав собственности», в том числе отмены долгового рабства. Такую, исторически первую форму государственной политики «экспроприации экспроприаторов» Энгельс называет политической революцией – «вторжением в отношения собственности», произведенной реформами Солона, а не эксплуатируемым народом, и ставит их в один ряд с Великой Французской революцией, принесшей «в жертву феодальную собственность» ¹⁵.

Более того, говоря о периоде процветания Афин на протяжении столетий, после того, когда был положен «предел ростовщическим операциям с землей» и «безмерной концентрации земельной собственности», собственно и породившим классовый антагонизм, Энгельс пишет: «Вместо того, чтобы по-старому эксплуатировать собственных сограждан, теперь стали эксплуатировать преимущественно рабов и покупателей афинских товаров вне Афин» ¹⁶.

Из сказанного можно сделать вывод, что развитая форма афинского государства – демократическая республика – выводит классовый антагонизм между знатью и простым народом за пределы афинского народа – нации-согражданства, сублимирует внутринацио-нальный классовый антагонизм в государствен-ный гражданский национализм ¹⁷. Другими словами, новый торгово-промышленный класс богачей, старая аристократическая знать, все четыре класса афинских граждан (по размерам землевладения и его доходности), в том числе четвертый класс – составлявшие большинство социальные низы, народное войско и флот были объединены лояльностью к своему государству, патриотизмом и гражданской ответственнос-тью за сохранение военной и торговой гегемонии Афин и обеспечение общей безопасности – удержание в повиновении рабов.

Можно сказать, что в известном смысле афинское государство стало античным прообразом «государства всеобщего благоденствия», внешняя и внутренняя политика которого была нацелена на обеспечение благосостояния всей нации – гарантированного роста доходов богачей и безбедное существование простых граждан.

Таким образом, речь идет о метаморфозе классового антагонизма как внутригосударственного, внутринационального феномена во внешний конфликт между афинским гражданским обществом – полноправными гражданами и иноземным населением – не имеющих гражданских прав пришельцев и рабов, в том числе вольноотпущенных.

Другими словами, здесь речь идет о проблеме правового статуса и в известном смысле об этнополитическом конфликте между государствообразующей нацией – привилегирован-ным классом свободных граждан и остальным населением афинской республики, а не об антагонизме классов. Не говоря уже о том, что в классовое понятие «эксплуатация» Энгельс включает и «эксплуатацию покупателей афинских товаров», т.е. феномен внешней торговли, межгосударственных отношений.

И, наконец, в связи со сказанным приведем свидетельство Энгельса о том, что революцией Солона «Аристократические привилегии были частью возобновлены в форме привилегий богатства, но народ сохранял за собой решающую власть». В афинском государстве принцип предоставления политических прав соразмерно имуществу «сыграл только переходную роль». Здесь доступ ко всем должностям был открыт каждому гражданину». Причем Энгельс подчеркивает, что «… очень многие государства, и как раз наиболее развитые обходились без него» ¹⁸.

Понятно, что причиной гибели афинского государства Энгельс называет не демократию, «как это утверждают европейские школьные педанты…, а рабство, которое сделало труд свободного гражданина презренным», в том числе полицейскую службу ¹⁹.

Попутно заметим, что такой подход позволяет привести исследование Энгельса в формальное соответствие с марксистским учением об общественно-экономических формациях и перебрасывает мостик к «могильщику» буржуазного строя – пролетариату, который находится в более худшем положении, нежели раб. Между тем именно демократия как власть свободных афинских граждан, покоящаяся на рабском труде и постоянных захватнических войнах, привела афинское государство к объективному финалу. Понятно, что такой вывод был очевиден для Энгельса. Именно поэтому он подчеркивает, что Афины – «весьма высоко развитая форма государства, возникает непосредственно из родового общества…». Такой подход, в соответствии с марксисткой доктриной, как бы фиксирует момент перехода от первобытнообщинного к рабовладельческому способу производства, а не суть афинского государства как рабовладельческой республики ²⁰, и полностью игнорирует влияние внешнего фактора, которое в случае с судьбой афинского государства стало решающим ²¹.

Таким образом, Энгельс, по сути, прослеживает генезис афинского народа (этногенез), нации и государства в процессе окончательного перемешивания между собой его автохтонных субэтнических групп, этнической консолидации, аккультурации и ассимиляции иноземцев, формирования этнополитического самосознания и идеологии национализма; единого отечества, разделенного на самоуправляющиеся территориальные политические объединения с равным правом представительства; общего народного права и политического равноправия граждан; органов публичной власти и управления государством.

В связи со сказанным, можно дать следующее определение политической гражданской нации, отражающее самые общие признаки последней: сообщество лично свободных граждан, организованное в государство с единой правовой системой, основанное на принципе равенства прав граждан, демократической системе политического представительства; на народном самосознании и идеологии национализма.

Другое дело, что перед Энгельсом не стояла задача дать определение нации или выделить ее общие признаки, выходящие за пределы классового подхода. Он, с одной стороны, употребляет понятия: «афинские граждане», «единый афинский народ», «демократическая республика», «государство», а с другой стороны, обходится без таких понятий, как: «афинская нация», «политическая нация», «гражданская нация», «национальное афинское государство», «гражданский национализм», «патриотизм», «гражданское общество», «права человека», «этнос и этнология» ²², в том числе, греческое понятие «демос», не говоря уже о борьбе последнего против аристократии. Такое положение объясняется особенностями формирования марксистского пространства политического дискурса и целями рассматриваемого исследования Энгельса.

Нация и государство в Риме

Приступая к рассмотрению рода и государства в Риме, Энгельс пишет, что «как и у греков в героическую эпоху, у римлян… существовала военная демократия, основанная на родах, фратриях и племенах и развившаяся из них».

Римский народ (populous romanus) состоял из трехсот родов, из которых слагались тридцать фратрий (курий) – по 10 родов в каждой и три племени – по 10 курий в каждом. Совет старейшин родов – сенат ведал общественными делами, осуществлял предварительное обсуждение законов и обладал правом на заключение мира. Народное собрание (собрание курий) принимало или отклоняло законы, избирало всех должностных лиц, объявляло войну. Как и в Греции, здесь существует должность военачальника и верховного жреца (рекс), который избирается и смещается народным собранием.

Родовая знать в форме института патрициата появляется вследствие обычая избрания в сенат старейшин из одних и тех же семей, которые назывались патрициями ²³ .

Однако уже в исторически первом римском государстве ²⁴ возникает противоречие между полноправным государствообразующим римским народом (populous romanus) и плебсом. Последний состоял в основном из эмигрантов и населения покоренных территорий – лично свободных людей, которые имели право на владение землей, несли государственные обязанности (налоги и военная служба), но не имели политических прав (занимать должности, участвовать в собрании курий и дележе завоеванных земель) ²⁵.

Таким образом, употребляя современную терминологию, возник этнополитический конфликт между римским народом и плебсом – коренным населением и новыми подданными государства «за доступ к должностям и за участие в пользовании государственными землями», который Энгельс называет революцией, положившей «конец древнему родовому строю» ²⁶. Этот этнополитический конфликт был урегулирован реформой, «опиравшейся на греческие образцы, особенно на Солона», изменившей модель политического представительства, основанную на исключительном праве государствообразующего народа на власть.

В новом народном собрании нациеобразующими становятся и populous и плебеи, прошедшие военную службу. Нация военнообязанных граждан подразделяется на шесть классов в соответствии с имущественным цензом. Здесь впервые появляется пролетариат – шестой класс «малоимущих, свободных от военной службы и налогов», который был представлен в народном собрании центурий одним голосом, а первый и второй – 98 голосами, тогда как для принятия решения требовалось на один голос меньше.

«Для того, чтобы устранить из государства и три старых родовых племени, были созданы четыре территориальных племени, каждое из которых населяло особый квартал города и было наделено рядом политических прав».

В итоге, было создано «новое, действительно государственное устройство, основанное на территориальном делении и имущественных различиях» ²⁷. Понятно, что для Энгельса последние и являются определяющим признаком появления действительного государства, а значит, и политической нации ²⁸.

Таким образом, из сказанного можно вывести следующий смыслвой ряд: государствообразующий народ – нациеобразующие классы, а в последующем – ведущий класс нации-государства.

И еще. Публичная власть в Римской республике, сосредоточенная в руках военнообязанных граждан, пишет Энгельс, «была направлена не только против рабов, но и против так называемых пролетариев, отстраненных от военной службы и лишенных вооружения» ²⁹. Хотя уже в следующем абзаце «отстранение от военной службы» из формы дискриминации пролетариата по классовому признаку становится, по сути, его исключительной привилегией. Энгельс прямо пишет о разоренных военной службой крестьянах, чья собственность была постепенно поглощена новым классом «крупных землевладельцев и денежных магнатов», в котором растворилась, в конце концов, и патрицианская знать ³⁰.

Таким образом, здесь Энгельс фиксирует исходный момент эволюции пролетариата, прототип которого, собственно, и породил «призрак коммунизма», начавшего с 1848 г. «бродить по Европе» в поисках своей крови и плоти в форме «Манифеста коммунистической партии». Пролетариата, который пока еще стоит в одном ряду с рабами, хотя и отличается от последнего наличием личной свободы. Пролетариата, который в «Манифесте…» объявлен рабом буржуазии, тогда как последняя – неспособной «обеспечить своему рабу даже рабского уровня существования», а поэтому неспособной господствовать ³¹.

Очевидно, что терминологизация слова «отечество» начинается уже в античный период. В Риме родовые старейшины назывались отцами – patres. Термин «patria» применялся по отношению к родине – городу-государству, но не к более широким общностям (таким как «Эллада», «Италия»), а «patriota» означал приверженца своего государства, хотя, например, чувство общегреческого патриотизма уже существовало (со времен греко-персидских войн). Причем понятия «полисный патриотизм» и «этнический патриотизм» здесь являются синонимами. В Риме существовал и общеимперский патриотизм, который воспитывался посредством формирования общеимперских культов, в том числе на обожествлении императора. Другое дело, что собственно политический дискурс патриотизма сформировался под влиянием Великой Французской революции. Причем в тот период «патриот» де-факто значило «революционер». В этой связи в России указом императора Павла I из русского языка были изгнаны слова «общество», «гражданин», «отечество». Последнее было заменено на «государство» ³².

Римская империя являет собой, пожалуй, первый пример античной эпохи, когда политика аккультурации и ассимиляции возводится в ранг государственной – имперской. Современного понятия «глобализация» еще нет, но Энгельс употребляет очень яркую метафору «нивелирующий рубанок римского мирового владычества». «Там, где не оказывал сопротивление греческий язык, все национальные языки должны были уступить место испорченной латыни; исчезли все национальные различия, не существовало больше галлов, иберов, лигуров, нориков – все они стали римлянами». Римское гражданство, заключает он, «не выражало никакой национальности, а было лишь выражением отсутствия национальности» ³³. Попутно заметим, что здесь мы имеем тот редкий случай, когда Энгельс употребляет понятие «национальность» в этническом смысле ³⁴.

Причем, по Энгельсу, именно безнациональное гражданство выступает фактором, провоцирующим этнонациональный ренессанс. «Элементы новых наций были повсюду налицо; латинские диалекты различных провинций все больше и больше расходились между собой…» ³⁵.

Марксизм и национальные особенности:

вводные замечания

 Говоря о германцах, Энгельс наполняет понятие «национальность» конкретным содержанием, вплотную приближаясь к признанию национального превосходства первых. Он пишет о наличии у германцев высокоодаренной ветви арийской группы, специфических национальных особенностей. Но тут же утверждает, что не они вдохнули новую жизненную силу умирающей Европе, а родовой строй германцев. Последний, по Энгельсу, детерминировал личные способности и храбрость германцев, «их свободолюбие и демократический инстинкт, побуждающий видеть во всех общественных делах свое собственное дело…», качества, «благодаря которым только и можно было образовать из тины римского мира новые государства и дать толчок росту новых национальностей» ³⁶.

Далее Энгельс пишет, что «германцы преобразовали античную форму моногамии…, дали женщине более высокое положение, чем то, которое когда-либо знал классический мир…».

«Они, по меньшей мере в трех важнейших странах, в Германии, Северной Франции и Англии, – пишет Энгельс, – сумели спасти и перенести в феодальное государство осколок настоящего родового строя в форме общины-марки» и тем самым дали крестьянам «локальную сплоченность и средство сопротивления… средство к постепенному освобождению их как класса», форму, стоящую «выше рабства, при котором возможен лишь отпуск отдельного лица на волю сразу без переходного состояния…, тогда как крепостные… постепенно добивались своего освобождения как класса…». И последнее. Германцы «не довели у себя эту зависимость до вполне развитого рабства…» ³⁷.

Получается, с одной стороны, Энгельс восемь раз подряд указывает на национальные особенности и исторические заслуги германцев перед Европой, по сути, признавая особый феномен «прирожденности германской расе чудодейственной силы» ³⁸. При этом он не выводит из гегелевских понятий «народный дух», «свободный дух», «нравственность» ³⁹, «самосознание народа», «национальная гордость», «особые природные духи», «местные духи» ⁴⁰ понятие «национального характера» ⁴¹. Хотя Гегель уделяет достаточно много внима-ния рассмотрению данного феномена как такового ⁴².

Природу различий человеческих рас – «особых природных духов» – Гегель связывает с различиями климатических и географических зон земного шара. При этом из всех рас он особо выделяет кавказскую расу ⁴³. За «особыми природными духами» у Гегеля следует многообразие «местных духов» или «национальных духов» – «национальных характеров», разнообразие форм их психологического склада. Последние содержат в себе зародыши, из которых развивается история наций. Далее разделяя национальные характеры по критерию всемирно-исторического значения народов, он рассматривает лишь различные характеры европейских народов, а именно: греков, римлян и германцев. 

Определенный дух народа, пишет Гегель, «существует как природа, содержит с этой природной стороны момент географической и климатической определенности; он существует во времени и по содержанию существенно обладает особенным принципом… он имеет свою историю…; он входит вовсемирную историю, события которой являют собой диалектику отдельных народных духов…».

И, наконец, «Самосознание отдельного народа является носителем данной ступени развития всеобщего духа в его наличном бытии и той объективной действительностью, в которую он влагает свою волю» ⁴⁴.

С другой стороны, Энгельс постоянно открещивается от такой оценки германцев, относя ее к измышлениям шовинистической историографии, что позволяет ему удерживать формальную логику рассуждений в пределах материалистического понимания истории.

В связи со сказанным, имеет смысл вернуться к анализу цитируемого текста. Например, Энгельс формулирует тезис – германцы сумели спасти и перенести в феодальное государство осколок родового строя. Такая формулировка тезиса, в известном смысле, восходит к идеалистическому пониманию истории. Но далее он формулирует антитезис, который призван контрсбалансировать указанный тезис прямым материалистическим ответом на вопрос: чем это было вызвано, «как не их способом селиться родами». Причем Энгельс тут же указывает на то, что эти «спасение и перенос» не являются особой заслугой германцев, ибо в эту форму более мягкой зависимости «…и в Римской империи все более и более переходило рабство…» ⁴⁵.

Более того, в примечании к английскому изданию «Манифеста…» 1888 г. он прямо пишет, что за истекшее с 1847 г. время «Гакстгаузен открыл общинную собственность на землю в России, Маурер доказал, что она была общественной основой, послужившей исходным пунктом исторического развития всех германских племен… Внутренняя организация этого первобытного коммунистического общества, в ее типичной форме, была выяснена Морганом…»⁴⁶.

Разумеется, можно возразить, что, дескать, согласно диалектическому закону отрицания отрицания, тезис должен быть прочитан в контексте антитезиса, т.е. истиной тезиса и антитезиса является их синтез. Но тогда и о германцах нужно было бы писать без безудержного буйства красок, так же выдержанно, как, например, о греках или римлянах.

Например, говоря о греках, Энгельс ни прямо, ни косвенно не приписывает им каких-либо заслуг перед грядущей историей⁴⁷: здесь частная собственность появляется объективно; деньги, изобретенные людьми, выступают как «новая сила, внезапно возникшая без ведома и желания ее собственных творцов». Можно сказать, что первая в истории бескровная революция, совершенная в целях «оказания помощи эксплуатируемому народу», считается заслугой одной личности – Солона и не наводит Энгельса на комплиментарную оценку греков, так же как и их отказ от эксплуатации собственных сограждан. И, наконец, говоря о причинах гибели афинской республики, он в данном случае по-марксистки не винит греков, не употребляет негативных оценок, как, например, «греческая лень», «греческая неконкурентоспособность» и т.п. Он говорит о неизбежности их выбора, ведущего к нищете, его обусловленности фактором рабства, «сделавшего труд свободного гражданина презренным»⁴⁸. Другое дело, что современные немцы вряд ли бы согласились с такой оценкой греков.

Как бы то ни было, но известная предубежденность Энгельса к высокоодаренной арийской группе идет вразрез с gestalt принципом – целостности и неразделимости образа германцев и их родового строя. Причем Энгельс весьма своеобразно использует прием софизма, выдвигая тезис, который является заведомым софизмом, но не в контексте абстрактного философствования, а его соответствия парадигме, декларируемой в марксистском политическом тексте. При изучении последнего невольно начинает действовать логический закон исключенного третьего: если тезис истинен, то антитезис ложен, и наоборот. В данном случае – в зависимости от особенностей субъективного восприятия и предпочтений того или иного читателя.

И последнее. По Энгельсу получается, что благодаря этой «чудо общине-марке» германцы из родового строя перескочили в феодальный, минуя рабовладельческий способ производства ⁴⁹.

Вместе с тем, на наш взгляд, выпячивание былой роли и заслуг германце подчинено Энгельсом цели решения важнейшей на тот момент политической задачи. Если мы обратимся к Предисловию Энгельса к работе Маркса «Классовая борьба во Франции» (1895), на котором мы подробнее остановимся ниже, то обнаружим не менее хвалебные оценки немецкого рабочего класса: особое умение немецких рабочих использовать всеобщее избирательное право, оно же – одна из двух услуг, оказанных немецкими рабочими делу рабочего класса, помимо одного своего существования «в качестве самой сильной, самой дисциплинированной и наиболее быстро растущей социалистической партии», с 1871 по 1893 г. ⁵⁰ Другими словами, эти выводы были сделаны Энгельсом задолго до выхода работы «Происхождение семьи…», тогда как последняя была призвана обосновать этот феномен в исторической ретроспективе ⁵¹ .

От родоплеменных отношений

к национально-государственным

Итак, мы приступаем к рассмотрению заключительной главы «Происхождение семьи, частной собственности и государства» – «Варварство и цивилизация»⁵². Примечательно, что изложение своих обобщающих выводов он предваряет указанием на необходимость использования здесь «Капитала» Маркса, равно как и книги Моргана⁵³.

Собственно методологической основой исследования Энгельса является материалистическое понимание истории (материалистическая диалектика), нашедшее свое воплощение в диалектическом методе «Капитала»⁵⁴.

По Энгельсу, на низшую ступень варварства приходится период расцвета родового строя, т.е. возникновение союза родственных племен, сплачивание которых в постоянные союзы он определяет как «первый шаг к образованию наций» ⁵⁵. Здесь еще нет отношений господства и порабощения, различия между правами и обязанностями, невозможно расслоение на разные классы. Исходя из этого, Энгельс приступает к рассмотрению экономического базиса строя, который еще не знает нации и государства.

Его основные признаки и этапы эволюции: «население в высшей степени редко; оно гуще только в местах жительства племени»; разделение труда существует только между полами; «каждый является собственником изготовленных и употребляемых им орудий»; «то, что изготовляется и используется сообща, составляет общую собственность». Далее. У некоторых наиболее передовых племен (арийцев и семитов) «пастушеские племена выделились из остальной массы варваров». Это первое крупное общественное разделение труда привело к регулярному обмену, возникновению товарообмена, потребности в привлечении новой рабочей силы – войне, «военнопленных стали обращать в рабов». Оно привело к первому крупному разделению общества на два класса – «господ и рабов, эксплуататоров и эксплуатируемых». «Отдельная семья сделалась силой, которая угрожающе противостояла роду».

На высшей ступени варварства все культурные народы переживают эпоху железного меча, плуга и топора. Город делается средоточием племени или союза племен. Происходит «второе крупное разделение труда: ремесло отделилось от земледелия». Неудержимый рост производства и производительности труда превращает рабство в существенную составную часть «общественной системы». Возникает товарное производство и торговля, в том числе и с «заморскими странами», благородные металлы начинают обменивать по весу. Отсюда новое разделение общества на классы: наряду с различием между свободными и рабами возникает различие между богатыми и бедными. Утверждается частная собственность на землю. «Семья становится хозяйственной единицей общества». И, наконец, повсюду становится необходимостью союз и слияние родственных племен «и тем самым слияние отдельных племенных территорий в одну общую территорию всего народа». Появляется его военный вождь и народное собрание, закладываются основы наследственной королевской власти.

Органы родового строя, развивающиеся в «военную демократию», «превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа». Общность интересов членов рода превращается в их антагонизм, первобытная демократия – в ненавистную аристократию ⁵⁶.

Далее. От производства отделяется торговля и возникает новый класс – купцов, металлические деньги, денежная ссуда, процент, ростовщичество, ипотека.

Из сказанного можно сделать вывод, что нация, по логике Энгельса, возникает на определенной ступени развития товарного производства, с которой и начинается цивилизация. Ее экономическими характеристиками являются: 1) металлические деньги, денежный капитал, процент и ростовщичество; 2) появление купцов (торгового капитала); 3) частная собственность на землю и ипотека; 4) рабский труд как господствующая форма производства; 5) семья как хозяйственная единица общества; 6) государство как машина для подавления эксплуатируемого класса; 7) противоположность между городом и деревней ⁵⁷.

Таким образом, разделение подданных государства по территориальному принципу, разделение труда и раскол общества на классы: свободных и рабов, эксплуататоров-богачей и эксплуатируемых- бедняков, ростовщиков и должников, учреждение публичной власти и системы политического представительства, если следовать логике Энгельса ⁵⁸, являют собой второй шаг к образованию нации и государства, уже вполне сложившихся в античную эпоху⁵⁹. Наций в политико-экономическом, классовом смысле, т.е. другими словами, в том числе, как надэтнических (полиэтнических) сообществ⁶⁰. Наций, классовая борьба внутри которых канализируется государством исключительно в экономическую область⁶¹, т.е. «государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом…».

По Энгельсу, благодаря углублению разделения труда, возникли особые потребности города в противоположность деревне и интересы ремесленных групп, состоявших «из людей самых различных родов, фратрий и племен, включая даже иностранцев», и соответствующие новые органы, противостоявшие родовому строю ⁶².

Однако, Энгельс, сказав о первом шаге к образованию наций, не говорит о завершении этого процесса, используя понятие «нация». Подводя общий итог своего исследования, он пишет: родовой строй «был взорван разделением труда и его последствием – расколом общества на классы. Он был заменен государством»⁶³. Отсюда, как и из анализа всей рассматриваемой работы Энгельса, следует, что он употребляет понятия «государство» и «нация» в известном смысле как синонимы, тогда как понятие «национальность» употребляется им в этническом смысле⁶⁴.

И, наконец, Энгельс не может обойти вопрос о критике Гегеля. Он пишет: «государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу. Государство не есть также «действительность нравственной идеи», «образ и действительность разума», как утверждает Гегель. Государство есть продукт общества на известной ступени развития…»⁶⁵.

Вместе с тем, Энгельс исходит из гегелевского дискурса нации, но, разумеется, «освобожденного от мистической оболочки».

По Гегелю, в «Философии духа», цитаты из которой приводятся Энгельсом, «борьба за признание и подчинение есть явление, из которого произошла совместная жизнь людей как начало государства.

Античные народы – греки и римляне – еще не возвысились до понятия абсолютной свободы…, что человек как таковой… – имеет право на свободу…», а не только тогда, «когда он был рожден в качестве свободного. Свобода определялась у них, следовательно, еще как нечто природное».

Государство – это «соединение принципа семьи и гражданского общества». «Вместе с государством наступает неравенство…»⁶⁶.

По Гегелю, понятия «народ» и «нация» употребляются как синонимы, но нацию без государства он ставит на один уровень с народами, существовавшими до их образования. «В наличном бытии народа субстанциальная цель состоит в том, чтобы быть государством и поддерживать себя как такового. Народ без государственного устройства (нация как таковая) не имеет, собственно, никакой истории, подобно народам, существовавшим до образования государства, и тем, которые еще и поныне существуют в качестве диких наций»⁶⁷.

И, наконец, по Гегелю, «агрегат частных лиц часто называют народом; но в качестве такового агрегата он есть, однако, vulgus, а не populous, и в этом отношении единственной целью государства является то, чтобы народ не получал существования, не достигал власти и не совершал действий в качестве такого агрегата. Такое состояние народа есть состояние бесправности, безнравственности68 и неразумия вообще; в таком состоянии народ представлял бы собой только аморфную, беспорядочную, слепую силу…»⁶⁹.

Нация как категория

марксистской политической экономии

В работе «Фейербах. Противоположность материалистического и идеологического воззрений» (I глава «Немецкой идеологии»), написанной в 1846 г., Маркс и Энгельс констатируют как общепризнанное положение о том, что взаимоотношения между нациями зависят от степени развития производительных сил, разделения труда и внутреннего общения. Развивая этот тезис, они отмечают, что «и вся внутренняя структура самой нации зависит от ступени развития ее производства и ее внутреннего и внешнего общения⁷⁰». И далее, вслед за А. Смитом основоположники марксизма делают вывод: степень развития разделения труда внутри нации иллюстрирует уровень развития ее производительных сил.

Отсюда Маркс и Энгельс, вслед за Смитом, под углом зрения разделения труда рассматривают сменяющие друг друга племенную, античную, феодальную и буржуазную формы собственности⁷¹, возникновение частной собственности и нации-государства⁷².

С одной стороны, внутринациональное разделение труда, пишут Маркс и Энгельс, приводит к отделению промышленного и торгового труда от труда земледельческого, «к отделению города от деревни», а в дальнейшем – к «обособлению торгового труда от промышленного»⁷³. Другими словами, формирует новую классовую структуру, прежде всего, как субъектов разделения труда в национальном хозяйстве.

С другой стороны, «Различные ступени в развитии разделения труда являются вместе с тем и различными формами собственности…». Другими словами, маркерами, разграничивающими основные этапы развития человечества, донациональную и национально-государственные эпохи истории, античную, феодальную и буржуазную формы классовой структуры нации.

Отсюда, исторически первая форма собственности – племенная (в поздних работах – первобытно-общинная), покоящаяся на естественно возникшем разделении труда в семье.

Здесь выделение семьи как первичного исторического отношения является иллюстрацией марксова метода «восхождения от абстрактного к конкретному» – выделения исходного пункта этого «восхождения» на основе применения материалистической диалектики. Другими словами, семья как исходное социальное отношение является: 1) исторически первым отношением первобытной общины и содержит в себе внутреннее противоречие, являющееся зародышем всех других противоречий данного способа производства; 2) абстрактным отношением, которое является необходимым моментом всех других отношений общинного строя, характеризующим последний как исторически преходящий.

 «Семья, которая вначале была единственным социальным отношением», является «производством жизни – как собственной, посредством труда, так и чужой, посредством деторождения – выступает сразу же в качестве двоякого отношения» – естественного и общественного. Семья содержит в себе и исторически первую форму разделения труда, «которое вначале было лишь разделением труда в половом акте», для производства детей⁷⁴.

Вместе с естественно возникшим разделением труда в семье и распадением общества на противостоящие друг другу семьи, пишут основоположники марксизма, дано и неравное распределение труда и его продуктов, «следовательно дана собственность, зародыш и первоначальная форма которой имеется уже в семье, где жена и дети – рабы мужчины». Это примитивное и скрытое рабство – «есть первая собственность», которая уже в этой форме есть «распоряжение чужой рабочей силой»⁷⁵.

Вторая форма собственности – античная общинная и государственная (в поздних работах – рабовладельческая). «Граждане государства лишь сообща владеют своими работающими рабами и уже в силу этого связаны формой общинной собственности» на «людской скот» (Энгельс). Развивается также «отклоняющаяся от нормы и подчиненная общинной собственности» движимая и недвижимая частная собственность. «Античная общинная и государственная собственность» характеризуется как «совместная частная собственность активных граждан государства, вынужденных перед лицом рабов сохранять эту естественно возникшую форму ассоциации».

Основывающиеся на этом фундаменте структура общества – нации-государства (объединение нескольких племен в один город) и «народовластия», а также античная форма гражданского национализма «приходят в упадок в той мере, в какой развивается частная собственность, в особенности недвижимая».

В Риме впервые в истории появляется отношение, характерное для буржуазного способа производства – «концентрация частной собственности» и «превращение плебейских мелких крестьян в пролетариат, который, однако, вследствие своего промежуточного положения между имущими гражданами и рабами, не получил самостоятельного развития».

Таким образом, классовое противоречие сводится к противоречию между гражданами и инородцами – негражданами – рабами и плебеями, т.е. не к внутринациональному, а, в известном смысле, к этнополитическому конфликту. В этом смысле здесь вполне корректно употребление термина «народовластие» как власти одной части населения страны – полноправных граждан нации-государства, господствующая над другой ее «неассоциированной» частью – инородцами – негражданами – рабами и плебеями.

Третья форма собственности – феодальная (сословная): земельная собственность, мелкий капитал цеховых мастеров. Промышленник и купец выступают в одном лице. Сословная структура нации соответствует незначительному уровню разделения труда: князья, дворянство, духовенство и крепостные крестьяне в деревне – непосредственно производящий класс и мастера, подмастерья, ученики, плебеи и поденщики в городах. Происходит смена исходного пункта – города на деревню, появляется «антагонизм по отношению к городам». «Объединение более обширных территорий в феодальные королевства являлся потребностью…» земельного дворянства и городов. «Поэтому во главе организации господствующего класса – дворянства – повсюду стоял монарх»⁷⁶.

С дальнейшим разделением труда и превращением собственности в промышленный и торговый капитал происходит метаморфоза, трансформация, деструкция феодальной, сословной нации в буржуазную нацию. «Буржуазия превращает большинство существовавших до того неимущих классов и часть классов, бывших прежде имущими, в новый класс – пролетариат»⁷⁷.

Однако вернемся к семье. Это – исторически первое, исходное, а в начале – единственное социальное отношение, содержащее в утробном, эмбриональном состоянии все противоречия, внешние формы которых, по мере развития разделения труда и отношений собственности, развертываются в сложную систему базисных и надстроечных отношений классовой структуры нации. Семья содержит в миниатюре естественные (родство по плоти и крови и естественно возникшее разделение труда) и общественные отношения нации и все противоречия этого феномена.

В работе «Происхождение семьи…» Энгельс пишет, что Морган открыл первоначальный род, организованный по материнскому праву – «первичную форму, из которой развился более поздний род, организованный собственно по отцовскому праву…». Это открытие, пишет он, «имеет для первобытной истории такое же значение… как теория прибавочной стоимости Маркса для политической экономии»⁷⁸.

Он вслед за Морганом прослеживает эволюцию семьи, возникшей из первобытного состояния неупорядоченных половых отношений – гетеризма (И. Бахофен): кровнородственная семья; пуналуальная семья; парная семья. Причем вторая ступень семьи, ограничивающая кровосмешение, приводит к более быстрому развитию племен, которое и вызывает учреждение рода. Далее, Энгельс соглашается с Бахофеном⁷⁹, который из анализа отношений «гетеризма», исключающих всякую возможность установления отцовства, приходит к выводу, что «происхождение может быть установлено лишь с материнской стороны, а потому признается только женская линия» – материнское право, «повсеместно распространенное в первобытную эпоху господства женщины»⁸⁰, доходившее до гинекократии.

Выделение пастушеских племен – первое крупное общественное разделение труда – приводит к первому крупному разделению общества на два антагонистических класса. По Энгельсу, господство женщины, основанное на ограничении ее труда домашней работой, подрывается утратой его значения «по сравнению с промысловым трудом мужчины»⁸¹. С изменением разделения труда в семье, основанной на парном браке, на долю мужа – достоверного родного отца – «выпадало добывание пищи и необходимых для этого орудий труда, следовательно, и право собственности на последние», в том числе на скот, а впоследствии и новое орудие труда – рабов⁸².

Господство и единовластие мужчины в доме «было подтверждено и увековечено ниспровержением материнского права, введением отцовского права, постепенным переходом от парного брака к моногамии». Последняя «была первой формой семьи, в основе которой лежали не естественные, а общественные условия – именно победа частной собственности над первоначальной, стихийно сложившейся общей собственностью»⁸³.

Ниспровержение материнского права Энгельс называет «всемирно историческим поражением женского пола», одной из самых радикальных революций, пережитых человечеством. 

 «Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, простое орудие деторождения»⁸⁴.

Таким образом, заключает Энгельс, единобрачие появляется в истории «как порабощение одного пола другим, как провозглашение неведомого до тех пор во всей предшествующей истории противоречия между полами… Первая появляющаяся в истории противоположность классов совпадает с развитием антагонизма между мужем и женой при единобрачии, и первое классовое угнетение совпадает с порабощением женского пола мужским…»⁸⁵.

Таким образом, можно сказать, что нация как категория марксистской политической экономии в широком смысле слова⁸⁶ восходит к двум исходным отношениям: семьи и товара. Семьи как исходного отношения и элементарной клеточки общества; товара – как элементарной формы богатства последнего, «формы экономической клеточки», исходного пункта буржуазной системы производственных отношений.

В рецензии на работу Маркса «К критике политической экономии» Энгельс пишет: «С чего начинается история, с того же должен начинаться и ход мыслей, и его дальнейшее движение будет представлять собой не что иное, как отражение исторического процесса в абстрактной и теоретически последовательной форме, отражение исправленное, но исправленное соответственно законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый момент может рассматриваться в той точке его развития, где процесс достигает полной зрелости, своей классической формы»⁸⁷.

Внутренние противоречия семьи и товара при определенных исторических условиях развертывается в противоречия нации-государства и капитала – основное производственное отношение, определяющее основной экономический закон капитализма. Другими словами, семья и товар генетически развиваются в нацию-государство и капитал, т.е. образуют «реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания»»⁸⁸, а также проявляются в противоречии между базисом и надстройкой.

По Энгельсу, в соответствии с диалектическим методом Маркса, уже тот факт, что парная семья есть отношение, «означает, что в нем есть две стороны, которые относятся друг к другу. Каждую из этих сторон мы рассматриваем отдельно; из этого вытекает характер их отношения друг к другу, их взаимодействие. При этом обнаруживаются противоречия, которые требуют разрешения…»⁸⁹.

Здесь речь идет не о семье вообще, а о моногамной семье. Уже парная семья сводится к «двухатомной молекуле – одному мужчине и одной женщине». «Единобрачие, – пишет Энгельс, – это та клеточка цивилизованного общества, по которой мы уже можем изучать природу вполне развившихся внутри последнего противоположностей и противоречий»⁹⁰.

Таким образом, получается, что семью и товар, как исходные отношения, можно рассматривать как восходящие к одной и той же категории – нации. В методологическом плане сама постановка вопроса о двух исходных отношениях, которые восходят к одной и той же категории, представляет значительный интерес. По логике, если нацию можно вывести и из семьи и из товара, тогда как из последнего, в свою очередь, выводится капитал, то теоретически последний несложно вывести из семьи (возникновение разделения труда в семье, отношений обмена, частной собственности и капитала). Другими словами, в формально-логическом смысле постановка вопроса о двух исходных отношениях в марксистской теоретической конструкции предполагает и возможность решения вопроса о двух основных отношениях капиталистического общества. Речь идет о соотношении товара и семьи, нации и капитала, в смысле их рассмотрения в качестве исходных и основных отношений, а в конечном счете – базиса и надстройки.

Строго говоря, анализ товара в первом томе «Капитала» в содержательном плане не прибавляет принципиально нового в теорию Д. Рикардо, сформулированную им в I главе «О стоимости» в работе «Начала политической экономии и налогового обложения»⁹¹. Именно здесь обнаруживается не товарное отношение вообще, а специфический товар рабочая сила – источник прибавочной стоимости. Отсюда, строго говоря, можно сказать, что исходным отношением капитализма является не товар вообще, а товар рабочая сила⁹². Анализа последнего было вполне достаточно, чтобы вновь открыть трудовую теорию стоимости А. Смита и Д. Рикардо и сформулировать теорию прибавочной стоимости⁹³. Не случайно «Капитал» начинается со следующего постулата: «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как «огромное скопление товаров, а отдельный товар – как элементарная форма этого богатства». И далее: «Наше исследование начинается поэтому анализом товара»⁹⁴. По логике такое начало больше подошло бы для работы А. Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», которое начинается с главы «О разделении труда», тогда как «Капитал» логичней было бы начать с главы о деньгах⁹⁵. Теоретически, «Капитал» можно было бы начать и со следующих слов Энгельса: «современное общество – это масса, состоящая сплошь из индивидуальных семей, как бы его молекул». Муж «в семье – буржуа, жена представляет пролетариат». «Не только на женщину, но и на мужчину устанавливается цена»⁹⁶. И далее: Наше исследование начинается, поэтому анализом разделения труда или частной собственности.

Вместе с тем, тот факт, что изложение в «Капитале» начинается с анализа товара, объясняется в значительной степени и влиянием гегелевской Логики⁹⁷ – традиции конструирования предельно абстрактных категорий, данью построения идеальной логической структуры теории, отражающей метод восхождения от абстрактного к конкретному. Ведь, действительно, когда «жизнь материала получила свое идеальное отражение, то может показаться, что перед нами априорная конструкция»⁹⁸.

Однако, вернемся к работе Энгельса «Происхождению семьи, частной собственности и государства». Как было сказано выше, одной из форм внутреннего противоречия семьи выступает противоположность материнского и отцовского права. Здесь, однако, мы сталкиваемся с парадоксом Энгельса. Он пишет, что «коммунистическое домашнее хозяйство» означает господство в доме женщин. И далее ссылается на пример, раскрывающий положение женщины по отношению к мужчине еще при парном браке. По сути, муж в первобытном «коммунистическом домашнем хозяйстве» выступают в роли абсолютно бесправного пролетария, положение которого ближе к положению раба.

С одной стороны, «Сколько бы ни было у него в доме детей или принадлежащего ему имущества, все равно он в каждую минуту мог ждать приказания связать свой узел и убираться прочь. И он не смел даже пытаться оказать сопротивление; дом превращался для него в ад…». Причем муж не имел права на своих детей. С другой стороны, мужу принадлежало право собственности на добытые им орудия труда, а также скот и рабов. Однако первое не являлось правом свободного распоряжения, т.к. в случае его смерти его «собственные дети оказывались лишенными наследства»⁹⁹.

Чем же была вызвана эта исторически первая форма угнетения? Энгельс уходит от ответа на этот исходный вопрос и ограничивается следующей фразой: «Разделение труда между обоими полами обусловливается не положением женщины в обществе, а совсем другими причинами»¹⁰⁰. Какие это причины, Энгельс не уточняет. Очевидно, что, в соответствии с марксистской логикой, эта фраза должна была звучать прямо наоборот: положение женщины в обществе обусловливается разделением труда между полами, причем вызванного естественными причинами. А оно во все эпохи сводится к особой роли женщины, говоря словами Энгельса, «в производстве жизни – как собственной, посредством труда, так и чужой, посредством деторождения», продолжении рода и его улучшении в естественном отборе.

Ниспровержением материнского права «иго жен» сменяется диктатурой мужей – пролетариев, которое Энгельс, разумеется, не называет исторически первой формой диктатуры пролетариата. Причем в основе утверждения моногамии и перехода к отцовскому праву, который Марксу «кажется вообще самым естественным», по Энгельсу, лежат «не естественные, а общественные условия – именно победа частной собственности над первоначальной, стихийно сложившейся общей собственностью»¹⁰¹. Причем тезис, сформулированный в этой фразе со слов «именно победа частной собственности», приписан Энгельсом в 1891 г.

Такой вывод в конечном счете означал бы признание метода робинзонады, «экономического человека», трудовой характер происхождения частной собственности и ее изначальности, а, следовательно, отрицание исторически преходящего характера частной собственности, а вместе с тем и капитализма.

Еще менее убедительным является вывод Энгельса о возникновении моногамии вследствие сосредоточения больших богатств в руках мужчины и «из потребности передать эти богатства по наследству детям именно этого мужчины»¹⁰². Понятно, что речь должна была бы идти о том, что смысл богатства состоит в отношениях власти и господства, в том числе в упомянутом праве свободного распоряжения собственностью, включая наследование как таковое, а не только в праве передавать богатство «по наследству детям именно этого мужчины, а не кого-либо другого»¹⁰³.

В связи со сказанным, следует отметить, что из изложения Энгельсом бесправного положения мужа-пролетария в эпоху материнского права, являвшегося собственником средств производства, следует, что уже в исторически первой форме соотношения экономического базиса и юридической и политической надстройки последняя играет решающую роль.

Заметим, что этот вывод подтверждается и в античной эпохе –рассмотренным выше примером революции сверху – реформами Солона в афинском государстве, которые Энгельс справедливо называет политической революцией.

Однако, вернемся к рассмотрению семьи как исходного классового отношения, восходящего к основному отношению буржуазного государства-нации. «Семья, – пишет Энгельс, – дает нам в миниатюре картину тех же противоположностей и противоречий, в которых движется общество, разделенное на классы со времени наступления эпохи цивилизации…». Уже с возникновением парной семьи с женами произошло то же, что с рабочей силой – они «приобрели теперь меновую стоимость и стали покупаться»¹⁰⁴.

Как бы развивая эту мысль, Энгельс пишет: в браке по расчету, обусловленном классовым положением сторон, жена «отличается от куртизанки только тем, что отдает свое тело не так, как наемная работница свой труд, оплачиваемый поштучно, а раз навсегда продает его в рабство»¹⁰⁵.

Отсюда обнаружение меновой стоимости провоцирует постановку вопроса о содержании последней – стоимости. Действительно, какая из сторон семьи – муж или жена – является носителем потребительной стоимости, а какая стоимости? Чей труд, первой формой разделения которого «было между мужчиной и женщиной для производства детей», является конкретным и абстрактным, частным и общественным – мужа или жены? Можно ли здесь напасть на истоки так называемого неэквивалентного обмена?¹⁰⁶ Не говоря уже о постановке вопроса о так называемом непосредственно общественном труде. Однако, этими схоластическими для марксизма вопросами Энгельс, разумеется, не задается.

Таким образом, по Энгельсу, при отцовском праве и моногамии брак осуществляется так, что «не только на женщину, но и на мужчину устанавливается цена, причем не по их личным качествам, а по имуществу»¹⁰⁷. Причем указание на определяющее значение имущества (капитала) при определении цены персонификаций рабочей силы – мужчины и женщины – в теоретико-методологическом плане противоречит марксистскому учению о стоимости и примыкает к противоположной теории так называемой «вульгарной политической экономии» о трех факторах производства Ж.Б. Сэйя¹⁰⁸.

И, наконец, еще один аспект соотношения семьи и капитала – основной экономической категории капиталистического способа производства.

«Муж в настоящее время, – пишет Энгельс, – должен в большинстве случаев добывать деньги, быть кормильцем семьи, по крайней мере в среде имущих классов, и это дает ему господствующее положение…». «Он в семье – буржуа, жена представляет пролетариат»¹⁰⁹.

Другими словами, здесь уже дано отношение капитала, оно выводится из двойственного характера семьи буржуа, а не непосредственно из двойственного характера труда. Но, так или иначе, капитал должен распадаться на постоянный и переменный. Последний, в нашем случае жена буржуа – пролетарка, является источником прибавочного продукта, простого и расширенного воспроизводства семьи буржуа.

Очевидно, что подобное рассмотрение, в соответствии с марксистской диалектикой, семьи вообще и семьи буржуа в частности как исходной классовой категории, исторически первой формы капитала, в методологическом плане размывает сами основания учения о прибавочной стоимости. Такой подход вольно или невольно сводит проблему противоречий классов, законов буржуазного общества к законам природы, отражающим вечные, естественные условия жизни.

Собственно на критике такого подхода изначально и основывалась марксистская политическая экономия. Более того, с одной стороны, марксистский тезис «муж в семье – буржуа, жена – пролетариат» в содержательном смысле уступает формуле «Труд – отец и активный принцип богатства, Земля – его мать». Труд и земля – таковы два источника богатства нации¹¹⁰, выдвинутой У. Петти, родоначальником так называемой буржуазной классической политической экономии в Англии. С другой стороны, утверждая, что разделение труда в семье является его исторически первой формой, марксизм исходит из физиологического подхода, который, в сравнении с подходом физиократов, по определению является неисторическим. Причем, строго говоря, обоснование роли и положения женщины в семье в эпоху материнского права восходит к физиократическому подходу о непроизводительном и производительном труде, создающим прибавочный продукт.

Более того, учитывая, что жена буржуа в рамках весьма вольного использования марксистского метода отнесена Энгельсом к категории пролетарок, получается, что классовый антагонизм сводится к противоречию между всем женским полом и незначительной частью мужчин-буржуа. Причем последние, в соответствии с марксизмом, начали свой путь в роли бесправного пролетариата в эпоху материнского права, а затем, в процессе объективной эволюции разделения труда и утверждения отцовского права, превратились в семьях в господ и, наконец, в эпоху цивилизации предстали в лице буржуа.

Другое дело, что в рамках марксистского диалектического метода классовые категории семьи и капитала можно вполне органично рассматривать как исходное и основное отношения.

То же самое относится и к соотношению буржуазной семьи и нации. Последняя как классовая категория выражает те же отношения буржуазии и пролетариата – мужей – буржуа и жен – пролетарок. В отличие от собственно пролетариата, воспроизводящего капитализм в смысле производства прибавочной стоимости, пролетариат семей буржуа – жены буржуа воспроизводят буржуазный класс и пролетариат в физиологическом смысле, равно как и пролетарское положение жен в буржуазной семье – моногамию и господство мужчин.

Заметим: Энгельс отмечает, что законодательство цивилизованных стран все более и более признает, что брак должен представлять собой договор, заключенный добровольно, при котором «обе стороны должны иметь одинаковые права и обязанности». «Если бы оба эти требования, – пишет он далее, – были последовательно проведены, то у женщин было бы все, чего они только пожелают». Другое дело, что для этого, по марксизму, требуется отмена частной собственности и «возвращение всего женского пола к общественному производству…»¹¹¹.

Применительно же к пролетарской семье Энгельс исходит из допущения, что здесь «нет никакой собственности» (читай: и не может быть. – А.-Х. C.), для сохранения и наследования которой как раз и были созданы моногамия и господство мужчин…».

И далее: «С тех пор как крупная промышленность оторвала женщину от дома…, довольно часто превращая ее в кормилицу семьи…, лишились всякой почвы последние остатки господства мужа, кроме разве некоторой грубости в обращении с женой, укоренившиеся со времени введения моногамии». Попутно заметим, что такое положение, равно как «явное или замаскированное домашнее рабство женщины» (Энгельс)¹¹², не идет ни в какое сравнение с положением мужа в эпоху господства материнского права. Поэтому его логичней было бы считать следствием последнего, а не следствием следствия – моногамии.

Причем в семье пролетария, пишет Энгельс, «жена фактически вернула себе право на расторжение брака», моногамного «в этимологическом значении этого слова, но отнюдь не в историческом его смысле»¹¹³. Другое дело, что экономический смысл такой свободы сводится к превращению жены пролетария в промышленного рабочего, а последний, по марксизму, в лучшем случае находится в положении раба.

Таким образом, получается, что в отличие от «классово несознательных» угнетенных жен буржуа, воспроизводящих последних как класс в «тихом семейном счастье»¹¹⁴, жены пролетариев воспроизводят рабочий класс – «могильщика капитализма», оставаясь при этом в состоянии экономического угнетения, обусловленного невозможностью совмещения выполнения частных обязанностей «по обслуживанию семьи» с участием «в общественном труде и иметь самостоятельный заработок»¹¹⁵.

Охранителем господства мужчин выступает буржуазное право, которое, пишет Энгельс, «существует только для имущих и для обслуживания их взаимоотношений с пролетариями». Демократическая республика не уничтожает противоположности классов, а «лишь создает почву, на которой развертывается борьба за разрешение этой противоположности».

«Своеобразный характер господства мужа над женой в современной семье и необходимость установления действительного общественного равенства для обоих, а также способ достижения этого только тогда выступят в полном свете, когда супруги юридически станут вполне равноправными. Тогда обнаружится, что первой предпосылкой освобождения женщины является возвращение всего женского пола к общественному производству, что, в свою очередь, требует, чтобы индивидуальная семья перестала быть хозяйственной единицей общества»¹¹⁶.

Таким образом, здесь Энгельс исходит из классического марксистского соотношения базиса и надстройки, пассивной, второстепенной роли последней. Ее задача – устранить «все признанные законом особые привилегии класса капиталистов» для того, чтобы в области промышленности со всей своей резкостью выступил «специфический характер тяготеющего над пролетариатом экономического гнета»¹¹⁷.

Более того, в рассматриваемой работе нет даже упоминания о борьбе за избирательные права женщин¹¹⁸, хотя все они по признаку пола относятся Энгельсом к пролетариату, тогда как это грозное оружие – подавляющее большинство нации, с учетом наделения женщин правом голоса, могло стать сокрушительней «Капитала», заявленного как самый страшный снаряд, «который когда-либо был пущен в голову буржуа» (Маркс)¹¹⁹, так и не поразивший цель.

При этом Энгельс не мог не знать о многочисленных примерах разных стран, в которых женщины получили право голоса еще до введения всеобщего избирательного права, не говоря уже о том, что право голоса для женщин было провозглашено Парижской коммуной. Так, например, в Новой Зеландии, британской колонии, женское избирательное право было введено 1893 г. Право избирать и быть избранными в колониальный парламент в 1895 г. получили женщины Южной Австралии.

Напротив, Энгельс считает необходимым «возвращение всего женского пола к общественному производству», являющемуся «первой предпосылкой освобождения женщины». Понятно, что под этой предпосылкой подразумевается формирование революционного, классового самосознания женщин, вынужденных совмещать труд на фабрике с выполнением домашних обязанностей, т.е. становящихся в силу этого более революционным элементом пролетариата в сравнении с его мужской частью. 

С превращением средств производства в общественную собственность, которое снимет вопрос об их передаче по наследству, пишет Энгельс, исчезнет и «наемный труд, пролетариат…, индивидуальная семья перестанет быть хозяйственной единицей общества. Частное домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда»¹²⁰.

Завершая рассмотрение работы Энгельса «Происхождение семьи…», позволим себе сделать следующий вывод: марксистской «Логикой» с большой буквы, оставленной Энгельсом, можно считать логику «Происхождения семьи, частной собственности и государства»¹²¹. Последняя является одновременно и логикой «Капитала».

Однако, несомненный интерес представляет тот факт, что анализ рассматриваемой работы Энгельса и особенно главы, посвященной семье, невольно наводит на мысль о том, что она в известном смысле предвосхитила открытия З. Фрейда. И наоборот, исследование Фрейда дает новые аргументы для обоснования ряда положений работы Энгельса. Другое дело, что в этом случае работа Энгельса в еще большей степени будет противоречить основам марксизма.

Как и в марксизме, по Фрейду, сознание детерминировано объективными факторами, не представленными в его опыте, а потому бессознательными. Фрейд считал, что спрятанная в человеке великая сила – «бессознательное» («Оно») управляется и распределяется либидо¹²². Именно либидо и лежит в основе первого разделения труда «между мужчиной и женщиной для производства детей» (Маркс). Понятно, что марксистский метод не предполагает исследование семьи посредством анализа бессознательных психологических и биологических потребностей, вызывающих неосознанные переживания. Вместе с тем, слова Фрейда о том, что «я» не «является хозяином в собственном доме», очень точно отражают положение мужа и жены в эпоху материнского и отцовского права соответственно. Тогда как «эдипов комплекс» Фрейда – бунт против отца и желание быть рядом с матерью – лежит на поверхности работы Энгельса – невозможности установить достоверного отца ребенка не только в эпоху материнского права, но и единобрачия, рядом с которым «неустранимым общественным явлением сделалось прелюбодеяние»¹²³. Последнее, если следовать марксистской логике, можно назвать формой сублимации бунта женщины-пролетарки против своего рабства в буржуазной семье. Хотя более предпочтительной и собственно первой предпосылкой социального освобождения женщины, по Энгельсу, является ее возвращение к общественному производству. Последнее в полной мере соответствует пониманию сублимации Фрейдом как отклонения энергии в первую очередь сексуальных влечений от их прямой цели и ее перенаправление на социально приемлемые цели.

Национальное представительство:

от нации-класса к нации-демосу

Нация – это, прежде всего, та или иная система политического представительства граждан. Так, в «Манифесте…» прямо говорится о том, что буржуазия «завоевала себе исключительное господство в современном представительном государстве»¹²⁴. Отсюда «пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация»¹²⁵.

В работе «Принципы коммунизма» (1847) Энгельс пишет: буржуазия, «став первым классом в обществе, провозгласила себя первым классом и в политической области…, путем введения представительной системы, которая основана на буржуазном равенстве перед законом… В системе национального представительства, введенной в Европе в виде конституционной монархии, только «буржуа-избиратели выбирают депутатов, а эти буржуа-депутаты… избирают буржуазное правительство»¹²⁶.

Действительно, в период после поражения революции 1848–1849 гг. Маркс не только исходил из скорого и неизбежного наступления революции, вслед за наступлением нового экономического кризиса, но и торопился завершить свою экономическую теорию, «чтобы до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах»¹²⁷. Заметим, что это признание, начинающееся со слов: «я работаю как бешенный, ночи на пролет…», относится к 1857 г. Другими словами, в этот период Маркс исходил из неизбежного наступления революции снизу – с базисного уровня, как объективной формы разрешения экономических противоречий буржуазной нации.

Такой подход в полной мере отражал взгляды основоположников марксизма на момент написания «Манифеста…», в последнем абзаце которого говорится, что коммунисты «открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя»¹²⁸.

Еще ожидая революционной ситуации, в связи с кризисом 1857 г., Маркс обрушивается с критикой теории прудонистов о возможности путем реформы банков уничтожить противоречия капитализма, т.е. исходит из необходимости революционного свержения буржуазного строя.

Крах иллюзий относительно наступления революционной ситуации в связи с экономическим кризисом¹²⁹ привел Маркса к пониманию того, что «перманентных кризисов не бывает»¹³⁰, а, следовательно, и непрерывной революции, значимости борьбы за завершение буржуазно-демократических преобразований. Революционных преобразований сверху – с надстроечного уровня.

Введение всеобщего избирательного права, непредвиденное основоположниками марксизма, означало принципиальное изменение характера движения противоречий буржуазного общества, соотношения политических реформ и революции. Особое место здесь занимает Германия, где после введения всеобщего избирательного права в 1866 г., как пишет Энгельс, произошел «изумительный рост» социал-демократической партии, за которую в 1893 г. было подано более четверти всех голосов¹³¹.

«Раса рабочих» из объекта политики становится ее субъектом – получает право представительства и становится полноправной частью буржуазной гражданской нации. Легализуется движение профсоюзов, а во второй половине XIX в. на политическую сцену выходят и легальные пролетарские партии. Не революция, а политические и экономические реформы выдвигаются на первый план в качестве механизма смягчения классового антагонизма (постепенный пересмотр социального и трудового законодательства, в частности, запрещение труда детей до 13 лет и установление 11-часового рабочего дня для женщин в Германии). Закладываются основы формирования национального самосознания (введение обязательного начального образования и всеобщей воинской повинности).

Принципиальная перемена взглядов на характер преобразования буржуазного общества, а, по сути, признание решающей роли надстройки – демократической системы национального представительства, в его эволюционном самоперерождении, произошла после поражения Парижской коммуны и впервые была озвучена Марксом в 1872 г. на митинге в Амстердаме, после Гаагского конгресса I Интернационала. «Мы знаем, – говорил Маркс, – что надо считаться с учреждениями, нравами и традициями различных стран, и мы не отрицаем, что существуют такие страны, как Америка, Англия, и если бы я лучше знал ваши учреждения, то, может быть, прибавил бы к ним и Голландию, в которых рабочие могут добиться своей цели мирными средствами»¹³².

Примечательно, что этот тезис Маркс прежде всего относит к Америке, а не к Англии – стране классического капитализма. Его не смущает тот факт, что в число групп населения, образующих американскую нацию, не включалось чернокожее население и коренные жители, лишенные гражданских прав. Причем индейцы, как члены инородных политических образований (племен), не относились к категории граждан США и тех штатов, в которых они проживали, а, следовательно, на них не распространялись никакие конституционные права американских граждан. Права чернокожего населения не шли ни в какое сравнение с положением рабов в античном афинском государстве, в котором, как мы упоминали выше, полиция – орган публичной власти – формировалась из рабов.

Коренная перемена взглядов основоположников марксизма на роль национального представительства нашла отражение в работе Энгельса «Происхождение семьи….». Здесь Энгельс делает попытку увязать два принципиально различных подхода. С одной стороны, он пишет в духе «Манифеста…», что экономически господствующий класс нации «при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса». И далее: «современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом». При этом Энгельс указывает, что в виде исключения встречаются периоды, когда «государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам, как кажущаяся посредница между ними».

С другой стороны, он тут же заявляет, что «Высшая форма государства, демократическая республика…, в которой только и может быть доведена до конца последняя решительная борьба между пролетариатом и буржуазией…». «Имущий класс господствует непосредственно при помощи всеобщего избирательного права…», т.к. пролетариат еще не созрел. «Но, по мере того, как он созревает для своего самоосвобождения, он конституируется в собственную партию, избирает своих собственных представителей¹³³, а не представителей капиталистов»¹³⁴. Очевидно, что последний тезис был выведен Энгельсом из неуклонного роста голосов, поданных за социал-демократов Германии на выборах с 1871 по 1884 гг.¹³⁵

Таким образом, по Энгельсу, классы образуют базис нации, на котором возвышается соответствующая система национального представительства. Причем изменение характера последней – конституирование пролетариата в собственную политическую партию и ее победа на выборах – трансформирует существующую нацию. Буржуазия деклассируется и денационализируется, перестает существовать как класс нации.

В связи со сказанным особого внимания заслуживает последняя работа Энгельса – Предисловие к произведению Маркса «Классовая борьба во Франции», написанное в 1895 г. Здесь, говоря о заслугах немецких рабочих, он прямо характеризует всеобщее избирательное право как «новое оружие – одно из самых острых…». И далее: «Избирательное право, говоря словами французской марксистской программы, было ими… превращено из орудия обмана, каким оно было до сих пор, в орудие освобождения». Более того, «Рабочие стали принимать участие в выборах в ландтаги отдельных государств, в муниципалитеты, промысловые суды…»¹³⁶. Таким образом, один из основоположников марксизма прямым текстом характеризует всеобщее избирательное право как новое оружие освобождения рабочего класса, а по сути как способ сублимации вооруженной формы ниспровержения буржуазии.

«Буржуазия и правительство, – пишет Энгельс, – стали гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, успехов на выборах, – чем успехов восстания»¹³⁷. При этом он оговаривается, что это не означает отказа от права на революцию¹³⁸. Но тут же следует указание Энгельса на особое положение германской социал-демократии – «решающий «удачный отряд» интернациональной пролетарской армии». Причем, если изумительный рост партии будет продолжаться, делает свой последний прогноз Энгельс, «мы завоюем к концу… столетия большую часть средних слоев общества, мелкую буржуазию и мелкое крестьянство, и вырастем в стране в решающую силу, перед которой волей-неволей должны будут склониться все другие силы»¹³⁹.

Таким образом, радикальное изменение роли легальных и легитимных форм политической борьбы и соответствующее изменение повестки дня рабочего класса привело к осознанию основоположниками марксизма этой новой реальности. На наш взгляд, этот период теоретической и политической деятельности идеологов марксизма можно назвать периодом реформации последнего.

Строго говоря, начало процессу реформации марксизма положил перманентный кризис последнего, начавшийся с банкротства идеи перманентного экономического кризиса, а затем тезиса о перманентном нарастании антагонизма классов. Практически сразу же после выхода первого тома «Капитала», идеологи марксизма одну за другой выводят промышленно развитые страны из числа тех, в которых может произойти пролетарская революция. К 1895 г. – моменту написания последней работы Энгельса – призрак пролетарской революции так и не нашел себе прибежище ни в одной стране. Более того, марксизм не смог стать идеологией даже одной отдельно взятой рабочей партии. Так, уже в Готской программе Социалистической рабочей партии Германии¹⁴⁰, принятой в 1875 г., т.е. в момент ее основания, содержится целый ряд фундаментальных антимарксистских положений. Достаточно упомянуть положение о существовании лассальянского «железного закона заработной платы»¹⁴¹, означавшего полный отказ от бессмысленной и бесполезной революционной борьбы. И это спустя восемь лет после опубликования первого тома «Капитала», так и не ставшего «библией рабочего класса». В новой программе социал-демократов (1891) было, например, проигнорировано принципиальное положение о диктатуре пролетариата и даже требование демократической республики как ближайшей цели¹⁴². Возобладала так называемая идеология оппортунизма, которая победила и в рядах профсоюзов. В конце 1890-х гг. кризис марксизма проявился в системной критике последнего так называемыми ревизионистами (Э. Бернштейн и др.), которая опиралась на очевидную тенденцию улучшения положения трудящихся, сглаживания классовых противоречий по мере развития капитализма. Отсюда они делали вывод о возможности «врастания» капиталистического общества в социалистическое¹⁴³. Таким образом, ревизионисты предложили рабочей партии более убедительную теоретическую модель действительности, также построенную по законам диалектики, но не в их марксистской интерпретации.

В известном смысле, произошло историческое изменение соотношения базиса и надстройки, категорий «капитала» и «нации», по сравнению с положением, имевшим место в период начала деятельности основоположников марксизма. По сути, буржуазно-демократическая модель нации-государства становится основной категорий – отношением, отражающим движение основного противоречия капитализма – между буржуазией и пролетариатом, между интересами меньшинства и большинства населения – граждан, имеющих право голоса – демоса. В этих условиях действие диалектического закона перехода количественных изменений в качественные и проявляется в том, что социальная революция может быть осуществлена всецело мирными и легальными средствами.

«Ирония всемирной истории, – вынужден признать Энгельс, – ставит все вверх ногами (т.е. возвращает диалектику Гегеля, ранее поставленную Марксом с головы на ноги, в исходное положение. – А.-Х. С.). Мы, “революционеры”, “ниспровергатели”, мы гораздо больше преуспеваем с помощью легальных средств, чем с помощью нелегальных или с помощью переворота»¹⁴⁴.

Таким образом, формой проявления нации-класса становится нация-демос. Причем последняя приобретает решающее значение, т.е. происходит деантагонизация нации как классового отношения. Здесь, говоря словами Маркса, население как «основа и субъект всего общественного процесса производства», буржуазного общества, проявляется как богатая совокупность, «с многочисленными определениями и отношениями»¹⁴⁵.

Другими словами, население – буржуазное общество-нация, разделенное на антагонистические классы, с введением всеобщего избирательного права становится полноценной нацией, разрешающей свои противоречия не на революционной арене, а на арене парламентской борьбы¹⁴⁶.

Другое дело, что такая коренная перемена взглядов основоположников марксизма была, строго говоря, лишь возвращением к идеологии буржуазного парламентаризма Рикардо. Разумеется, Маркс и Энгельс не делают в этой связи реверансов в адрес одного из родоначальников классической политической экономии. Действительно, основоположники марксизма не поняли закономерностей движения нации и государства, сводя их исключительно к перманентному нарастанию классового антагонизма. Они, критикуя Рикардо, недооценили того значения, которое великий теоретик и успешный политик, – избранный в британский парламент, придавал борьбе за демократизацию избирательного права – пересмотру системы национального представительства (расширению избирательного права и введению тайного голосования, более частым выборам)¹⁴⁷. Другими словами, вклад Рикардо, которого смело можно назвать и родоначальником «марксистской доктрины» мирного и легального переворота, состоял в том, что в парламенте, в котором марксизм видел лишь отношение между различными группами эксплуататорского класса, он увидел отношение между последними и всеми классами народа.

Так, Рикардо поддерживает «только такое изменение палаты общин, какое сделает ее представительницей народа в полном смысле слова». Причем, по его мнению, «правильно избранная палата общин была бы доведена до необходимости ликвидировать корону и палату лордов». Более частые выборы Рикардо «считает верным средством «обеспечить постоянное внимание палаты к интересам народа». В одной из своих парламентских речей он приводит следующие слова Монтескье: «Если бы кто-либо усомнился в естественной способности народа распознать достоинства избираемых им лиц, то пусть он бросит взгляд на непрерывный ряд поразительно удачных выборов, которые были произведены афинянами и римлянами и которые, конечно, невозможно объяснить случайностью». И, наконец. Опыт показывает, что для контроля над правительством, пишет Рикардо, свободы печати недостаточно, «что для этой цели может быть действительна только передача контроля в руки народа и осуществление его более регулярным образом путем превращения палаты общин в собрание действительных и подлинных представителей народа». Он открыто выступает за введение всеобщего избирательного права, чтобы «распространить право избрания членов парламента на все классы народа»¹⁴⁸.

Таким образом, демократия с введением всеобщего избирательного права изменяет характер буржуазного государства, роль которого в «Манифесте…» определялась только как комитета, управляющего «общими делами всего класса буржуазии»¹⁴⁹. Представительное буржуазное государство эволюционным путем превращается из «надстройки, возвышающейся на реальном базисе» – инструмента политического господства капитала, в равноудаленного, самостоятельного арбитра, осуществляющего политику в интересах большинства, выявленных в результате выборов.

Говоря о коренной перемене взглядов Маркса и Энгельса, нужно иметь в виду особенности этих незаурядных личностей в мировой истории. Двух теоретиков, уже в начале своей деятельности поставивших перед собой глобальную цель (!) – изменение мира¹⁵⁰ (1845)¹⁵¹. По-видимому, период младогегелянства привел Маркса и Энгельса к осознанию того, что человеческое общество – познаваемая теоретическая конструкция, имеющая свои законы и поддающаяся изменению; что человек может стать выдающейся исторической личностью, «орудием всемирного духа, исполнителем его воли». Идея же, освобожденная от гегелевской «мистической оболочки, была обречена на обретение вполне материалистической формы «культа гениев» (Шеллинг Ф.В.Й) или «всемогущества критических личностей» (Бауэр Б. и др.).

Любопытно, что Гегель начинал с того, что был убежденным сторонником якобинцев, затем – Наполеона и в конце – короля Пруссии Фридриха Вильгельма III., т.е. изначально неведомая рука вела его по пути триадичности. В известном смысле такой же путь прошли Маркс и Энгельс: в начале – младогегельянство, затем – восхищение Парижской коммуной, и под конец – сторонники парламентской республики.

Основоположники марксизма были не только теоретиками, но и честолюбивыми политиками. А в политике нет категорий абстракции и мешающих случайностей. Здесь, по определению, нет места догматизму. Только политический прагматизм. В этом смысле их теоретическая и общественная деятельность всецело подчинены чистейшей политике – борьбе за власть.

Таким образом, до введения всеобщего избирательного права политические взгляды Маркса и Энгельса всецело определялись их пониманием примата базиса, а после оглушительного успеха социал-демократов на выборах в Германии, они, по сути, смещают акцент на решающую роль надстройки.

 Действительно, в промышленно развитых странах, во всех или в большинстве которых, по убеждению Маркса, должны были произойти пролетарские революции, базовые положения политической экономии рабочего класса – тенденция падения цены рабочей силы ниже ее стоимости, при которой «рабочая сила может поддерживаться и воспроизводиться лишь в хиреющем виде» и так называемый абсолютный всеобщий закон капиталистического накопления¹⁵² – относительного и абсолютного ухудшения положения рабочего класса, из которого делался вывод о неизбежности революционного крушения капиталистической системы, оказались гипотезами, не получившими подтверждения на практике¹⁵³.

В этом смысле политико-партийные взгляды Маркса и Энгельса можно разделить на два основных периода – революционного и эволюционно-парламентского методов захвата политической власти. При этом марксизм не ставится под сомнение, напротив, как выдающиеся полемисты, Маркс и Энгельс рьяно защищают свою теорию от так называемых оппортунистов и ревизионистов. Классический пример такого рода – попытка Энгельса связать «Манифест…» со своим Предисловием к работе Маркса «Классовая борьба во Франции», т.е. «диалектически» увязать два противоположных подхода к логике классовой борьбы и революции. «Уже “Коммунистический Манифест”, – пишет Энгельс, – провозгласил завоевание всеобщего избирательного права, завоевание демократии, одной из первых и важнейших задач борющегося пролетариата…». Между тем в «Манифесте…» дословно говорится лишь о том, что «первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс, завоевание демократии». Тогда как под рабочей революцией понимается насильственное ниспровержение «всего существующего общественного строя»¹⁵⁴.

Суть «Манифеста…» – суть марксистской политической экономии – состоит в отрицании возможности эволюционного самоперерождения буржуазного способа производства, в обосновании именно объективного характера революционного свержения последнего. Венцом такого обоснования и стал первый том «Капитала». В противном случае не было никакой необходимости «ставить с головы на ноги» диалектику Гегеля и «диалектически развивать» классическую политическую экономию «эволюционистов» В. Пети, П. Буалильбера, Ф. Кенэ, А. Смита и Д. Рикардо, не говоря уже о критике мелкобуржуазной и так называемой «вульгарной» буржуазной политической экономии.

Как ни парадоксально, но пытаясь обосновать всеобщее избирательное право как более действенное оружие неизбежного социал-демократического переворота, т.е. переворота, осуществляемого всецело «мирными и легальными средствами», Энгельс призывает на помощь своей логике отвергнутую «мистическую оболочку Гегеля». Приверженец материалистической диалектики обращается к примеру партии переворота, существовавшей в Римской империи «под именем христиан», которая также «не имела отечества, была интернациональной». Достаточно подробное повествование Энгельс завершает на том, что в конечном счете «подавляющее большинство армии состояло из христиан, а следующий самодержец всей Римской империи, Константин…, провозгласил христианство государственной религией»¹⁵⁵. В нашем случае эта длинная оговорка по Фрейду читается как последняя надежда на легальное и законное признание в Германии новой «религии» – марксизма и «Капитала» как «библии рабочего класса».

Манифестация нации

В ряду ранних марксистских работ «Манифест Коммунистической партии», увидевший свет в 1848 г., занимает особое место. Он явился венцом целого этапа марксистских исследований¹⁵⁶, результатом которых стало выдвижение научной гипотезы о материалистическом понимании истории. Другими словами, еще до разработки теории стоимости и прибавочной стоимости в «Манифесте…» дано концентрированное выражение марксистского учения о классовой борьбе, сущности антагонистических противоречий буржуазной нации.

 Не случайно Энгельс называет «Манифест…» «своего рода показателем развития крупной промышленности на европейском континенте». В Предисловии к Польскому изданию он пишет, что «по количеству экземпляров “Манифеста”, распространенных на языке той или иной страны, можно с достаточной точностью определить не только состояние рабочего движения, но и степень развития крупной промышленности в каждой стране»¹⁵⁷.

Как было отмечено выше, основоположники марксизма рассматривают понятие «нация» как категорию, возникающую с появлением эксплуататорских классов и государства. Буржуазная нация заставляет «все нации принять буржуазный способ производства, заставляет их вводить у себя так называемую цивилизацию, т.е. становится буржуа», буржуазными нациями «даже самые варварские, нации». Буржуазия поставила «варварские и полуварварские страны… в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы – от буржуазных народов…»¹⁵⁸.

«Буржуазия все более и более уничтожает раздробленность средств производства, собственности и населения», пишут Маркс и Энгельс. Независимые области «оказались сплоченными в одну нацию, с одним правительством, с одним законодательством, с одним национальным классовым интересом, с одной таможенной границей»¹⁵⁹.

Уже «с появлением мануфактуры различные нации начинают конкурировать между собой», в силу чего не могут обойтись без покровительственных пошлин и запретительных систем. «Посредством этих первоначальных запрещений местные цеховые привилегии были распространены на всю нацию». «Мануфактура постоянно всячески охранялась – покровительственными пошлинами на внутреннем рынке, монополиями на колониальном рынке и дифференцированными пошлинами на внешнем рынке»¹⁶⁰.

Буржуазия, превратившаяся из сословия в класс, была «вынуждена организовываться не в местном, а национальном масштабе и должна придавать своим обычным интересам всеобщую форму»¹⁶¹.

Таким образом, в марксизме понятия «класс» и «нация», «нация» и «национальное государство» изначально употребляются как синонимы.

Исходное положение «Манифеста…» рассматривает исторический процесс как историю борьбы классов. Отсюда буржуазная нация «все более и более раскалывается на два большие… класса – буржуазию и пролетариат». «В той же самой степени, в какой развивается буржуазия, т.е. капитал, развивается и пролетариат…»¹⁶². Другими словами, понятия «буржуазный класс», «буржуазная нация» и «капитал» также, в известном смысле, рассматриваются как синонимы.

«Экономическая структура капиталистического общества выросла из экономической структуры феодального общества. Разложение последнего освободило элементы первого»¹⁶³.

Здесь внутренняя диалектика капитала и нации как классовой категории – это диалектическое противоречие, раздвоение капитала и нации на взаимоисключающие противоположности – классы – буржуазии и пролетариата, взаимное исключение, которое в тоже время есть их взаимная связь и переход одной стороны в другую.

Капитал – базисная категория, выражает классовое отношение «собственности, эксплуатирующей наемный труд», которое проявляется в противоречии между трудом и капиталом. Возвышающаяся на капиталистическом базисе буржуазная нация также выражает отношение между классами буржуазии и пролетариата по поводу политического господства, внешней формой проявления которого является борьба за право представительства и политическую власть в национальном государстве, социальные и экономические права.

Так, в «Манифесте…» указывается, что организация пролетариев в класс, в политическую партию «заставляет признать отдельные интересы рабочих в законодательном порядке, используя раздоры между отдельными слоями буржуазии. Например, закон о десятичасовом рабочем дне в Англии»¹⁶⁴.

Заметим, что здесь как синонимы используются понятия «класс» и «политическая партия», в том смысле, в котором противоположные интересы двух основных классов буржуазной нации¹⁶⁵ выражаются в представительном государстве соответствующими политическими партиями. Другое дело – неоднородность класса буржуазии, а, следовательно, и «раздоры между отдельными слоями буржуазии», проявляющиеся в многопартийности буржуазного класса и пролетариата.

«Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий», пишут Маркс и Энгельс, тем, что в борьбе пролетариата с буржуазией они представляют интересы движения в целом и «отстаивают общие, не зависящие от национальности интересы всего пролетариата»¹⁶⁶.

По «Манифесту…», антагонистический характер противоречий буржуазной нации, в отличие от ранее существовавших антагонистических обществ, состоит в том, что буржуазия и буржуазное государство неспособны обеспечить пролетариату – «своему рабу даже рабского уровня существования… Рабочий с прогрессом промышленности не поднимается, а все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Рабочий становится паупером, и пауперизм растет еще быстрее, чем население и богатство»¹⁶⁷.

Причем пролетариат с развитием крупной промышленности рекрутируется из всех классов населения (мелких промышленников, мелких торговцев и рантье, ремесленников и крестьян), «он скопляется в большие массы», образует профессиональные союзы, тогда как железные дороги позволяют «централизовать многие местные очаги» его борьбы и «слить их в одну национальную, классовую борьбу». Так происходит организация «пролетариев в класс, и тем самым – в политическую партию…». Более того, с прогрессом промышленности и усилением классовой борьбы ряды пролетариата пополняют не только «целые слои господствующего класса», но и «часть буржуазии переходит к пролетариату, именно – часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения»¹⁶⁸.

Отсюда делается вывод о пролетарской революции: более или менее прикрытая гражданская война «превращается в открытую революцию и пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии».

«У пролетария нет собственности…». Пролетарии «должны разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность». В отличие от всех предшествовавших движений меньшинств, которые «совершались в интересах меньшинства. Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства»¹⁶⁹.

Причем авторы «Манифеста…» считали, что «Если не по содержанию, то по форме борьба пролетариата против буржуазии является сначала борьбой национальной». В том смысле, в котором «Пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией»¹⁷⁰. По логике, из последнего положения напрашивается тезис об интернациональной взаимопомощи пролетариата, т.е. о том, что пролетариат, уже покончивший со своей буржуазией, приходит на помощь пролетариату, еще не завершившему ниспровержение последней. Не говоря уже об экспорте пролетарской революции.

Однако таких положений в «Манифесте» нет: во-первых, основоположники марксизма были убеждены в неизбежности пролетарских революций, вследствие объективных экономических причин¹⁷¹; во-вторых, они полагали, что революции произойдут одновременно во всех или большинстве промышленно развитых стран¹⁷²; в-третьих, по Энгельсу, «Без установления независимости и единства каждой отдельной нации невозможно ни интернациональное объединение пролетариата, ни мирное и сознательное сотрудничество этих наций для достижения общих целей»¹⁷³; в-четвертых, авторы «Манифеста…» были убеждены в контрпродуктивности экспорта революции.

По признанию Энгельса, сделанному в 1895 г., они с Марксом выступили решительно против попыток революционных легионеров в 1848 г. «Произвести вторжение в Германию…, чтобы насильственно навязать ей революцию извне», что «означало подрывать дело революции в самой Германии…»¹⁷⁴.

Особое место в «Манифесте…» занимают положения, раскрывающие отношение Маркса и Энгельса к упрекам в адрес коммунистов, «будто они хотят отменить отечество и национальность». «Рабочие не имею отечества¹⁷⁵. Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация…»¹⁷⁶. В английском издании 1888 г. вместо слов «национального класса» напечатано: «ведущего класса нации», т.е. речь идет об уточняющей поправке – понимании первого как синонима второго.

Отсюда вытекает формально-логическое противоречие: пролетариат является классом буржуазной нации, но как не имеющий собственности, а, следовательно, и отечества, исключается из национализма. Между тем, буржуазия, по утверждению авторов «Манифеста…», вынуждена вовлекать пролетариат в политическое движение «против тех частей самой же буржуазии, интересы которых приходят в противоречие с прогрессом промышленности, и постоянно – против буржуазии всех зарубежных стран»¹⁷⁷. Другими словами, буржуазия вовлекает пролетариат в борьбу за единый национальный интерес.

Таким образом, по Марксу и Энгельсу, обретение рабочим классом пролетарского отечества и нации предполагает завоевание пролетариатом политической власти, уничтожение частной собственности и отцовского права – права наследования, превращение пролетариата в господствующий класс нации и государства. Ибо «рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей»¹⁷⁸.

Авторы «Манифеста…» полагали, что с установлением господства пролетариата исчезнет национальная обособленность и противоположность народов. «Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой». И далее, «вместе с условиями жизни людей, с их общественным бытием изменяются также и их представления, взгляды и понятия, – одним словом, их сознание»¹⁷⁹ – национальное самосознание¹⁸⁰.

Уже в условиях господства буржуазии «На смену старой местной и национальной замкнутости… приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература»¹⁸¹.

Таким образом, по «Манифесту…», осуществление первого шага в рабочей революции – «превращение пролетариата в господствующий класс, завоевание демократии» – пролетариат использует «для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс…» (читай – пролетарское национальное государство. – А.-Х. С.). И далее: «Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов, тогда публичная власть потеряет свой политический характер… На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»¹⁸².

Другими словами, можно сказать, что с деклассированием, а, следовательно, с денационализацией буржуазии и исчезновением классовых различий исчезает и нация и государство, остается лишь «ассоциация индивидов», на которой возвышается Коммунистическая партия.

 Список литературы:

1. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 3. Философия духа. М.: Изд-во Мысль, 1977.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения в трех томах. Т. I. М.: Изд-во пол. лит-ры, 1979.

3. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения в трех томах. Т. II. М.: Изд-во пол. лит-ры, 1979.

4. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения в трех томах. Т. III. М.: Изд-во пол. лит-ры, 1979.

5. Розенберг Д.И. Комментарии к «Капиталу» К. Маркса. М.: Экономика, 1983.